Мелодия на два голоса [сборник] - Анатолий Афанасьев

— Схоронили мы сегодня Колю в землю. Такая уж человеческая глупая судьба. Пришел в мир, погулял по нему, обзавелся детишками, поработал и — пора обратно. А куда обратно? Нелепо даже предсказать. Где теперь безвозвратно Коля? И кто за него доделает работу и успокоит его супругу и детей?

Я знаю, кто доделает за него работу. Работу доделают молодые, как Воробей. Они сделают новые дела, главнее наших. Но кто утешит жену — не могу тут ничего сказать, потому что нет такого ответа. Не дано нам превозмочь закон жизни и смерти.

Я скоро тоже соберусь туда, к Коле. Но первый он отбыл. Без него мы тут маленько осиротели. А почему? Мало ли вроде старичков мрет постоянно. Но мы тех не знаем, и нам не так уж жаль. А когда свой помирает, да такой, как Коля, — это что же, товарищи! Это — горе.

У нас у всех огромное горе, потому что рабочий чистый человек преставился. Терпеливый и крепкий человек, бесстрашный, возможно, на своем продолжительном пути. И мы Колю теперь уж не забудем на работе и дома. Вот так я понимаю эту неожиданную, лукавую смерть.

Крякнул Егоров, но стакан вина только пригубил, не нарушил свой сухой закон.

Кирилл изумился, как смог Егоров так трогательно и верно сказать о жизни и смерти мастера, откуда взял слова, а особенно — ту диковинную ровность голоса, от которой не плакать почему-то тянуло, а торжествовать.

Представилось Кириллу, что все эти люди — Егоров, умерший мастер и далекий отсюда его собственный отец, — все родные старики. Они чутко прислушиваются к эху прошедших событий. Э-гей, жизнь! A-у! Их общее недреманное око следит и за ним, Кириллом, какой он, с чем ходит, не держит ли камень за пазухой, рад ли им, старикам. Он рад им, рад, даже горд тем, что они следят за ним, что ему есть кому в случае чего дать отчет в своих делишках.

Кирилл не одинок, потому что есть эти люди, живущие уже не ради личных хлопот, а наблюдающие, мудрые, незлые.

В комнате их сидело много, вся бригада и еще какие-то родственники, жена мастера, которую Кирилл встретил в больнице, двое встревоженных с застывшими мордочками пацанов. На столе было небогато, но крепко: водка, лимонад, винегрет…

Кирилл выпил две стопки, голод засосал, захлюпал внутри, и тут только вспомнил, что сегодня не завтракал и не обедал. Поел колбасы с хлебом и брынзы, выпил стакан лимонада. Знакомые лица не глядели на него, и он не глядел ни на кого в отдельности, только охватывал взглядом всю эту комнату с желтыми шторами, кровать в углу под бесцветным покрывалом, телевизор в другом углу. Все это были вещи мастера Николая Павловича, здесь он спал многие годы, до того дня, как уйти в больницу, здесь смотрел "Кабачок 13 стульев", хлебал щи за этим самым столом.

Женщина тихо плакала, и Егоров ей указал громко:

— Не плачь, Маша, чего уж теперь.

Кирилл ни с кем не попрощался, выбежал на улицу. Он улыбался своему новому состоянию, чувствуя, каким шероховатым сделался во рту язык.

Было светло от множества фонарей. Над Москвой сгущался зеленоватый дым, и в воздухе порхал комариный звон.

Он добрел до автоматной будки и позвонил Алене Борисоглебской.

4

— Привет! — сказал он. — Как поживаешь?

— Кирилл! — крикнул ее далекий голос. — Ты все-таки не забыл.

— А чего? Дай, думаю, позвоню.

— Кирюша, милый, — перебила его Алена, — что же ты так пропал и пропал. Ты ведь здоров?

— Я здоров, — ответил Кирилл. — А мастер умер.

— Ах, беда, — тихонько шепнула Алена. — Я ведь не знала его.

Кирилл смутно почувствовал, как что-то ядовито-горючее разливается у него под кожей. Он с лютой силой сжал пальцами трубку, но она не поддалась, железная. Отчаяние и стыд охватили его.

— Что ты молчишь?! — чутко говорила Алена. — Ты слышишь? Не молчи. Слышишь, Кирилл? Не плачь.

— Я не плачу, — смиряя голос, ответил Воробьев. Поток слов, давно приготовленных, давил глотку. — А надо бы заплакать. Я ничтожество перед ним, Алена. И не умею без тебя прожить. Но это пройдет. Вот мастер не вернется. Мне за мастером легко было стоять, а теперь как. А когда родители умрут — как?

Он замолчал и подумал — КАК? Вопрос этот вырос до неба, сверкнул и потух.

Спазмы душили его, и опять мир стал нереален, великая тяжесть давила виски.

— До свиданья, Алена, — сказал он как мог спокойно. — Премного благодарен за внимание. Прощай!

— Приезжай немедленно, — ответила Алена, — слышишь, самовлюбленный мальчишка.

— Прямо к тебе?

— А к кому же еще?

Он повесил трубку.

Жалеет, подумал Кирилл Воробьев. Из жалости юная художница протягивает ему дружескую руку.

"Я не поеду, — сказал он себе. — Никуда ни к кому не поеду".

Кирилл не был готов к любви, она сшибла его с ног. Алена в своей светелке лежала, уткнувшись горящим лицом в подушку, и ни о чем не думала.

Нет, она думала о том, что скоро пятый курс, потом защита диплома, и ни к чему ей связывать себя так крепко. Но это были смешные веселые мысли. Хотелось хохотать, скакать по квартире, убежать в лес, опрокинуть на ковер Веру Петровну и душить ее долгими благодарными поцелуями.

Потом она услышала звонок, вздрогнула и повернулась лицом к окну…

1969

Рассказы

Комариное лето

Лежал ночью, сна не было, пытался помечтать о чем-нибудь приятном. Пустое занятие. Вообще пустое, а по ночам особенно. Опасное даже. Впрочем, когда-то мне это удавалось…

Весь июнь и начало августа стояла небывалая для этих мест жара. Дни плавились, истекали жаром, как блины, а ночи были полны густого комариного звона.

Квартировал я у хозяйки Катерины Авдеевны, снял у нее флигелек на все лето — в местечке Капустино. Это средняя полоса России — лесная, водяная, нехоженая. Так вышло, что к перелому жизни, к пятидесяти годам у меня вдруг выдалось свободное лето.

Обстоятельства были такие, что, оглянувшись как-то вокруг, я не приметил ни друзей, ни родных, ни жены, ни детей. Мелочные подробности бытия расступились, стало очевидно, что дни мои, в сущности, сочтены и нервотрепка предчувствия возможных свершений окончилась, я не слишком огорчился, а взял и уехал на все лето под Торжок.

Прихватил с собой по привычке работу: папки с выкладками, чертежи, графики и прочее — всю дребедень захватил, обманывая себя, что закончу наконец свой гениальный учебник для техникумов, но прошел уже месяц, а ни одной папки так и не удосужился раскрыть. Вот они пылятся на полке серой грудой, тщетно взывая к трудолюбию. Забавно, ей-богу, думаю я. Привычка к труду благородная! Что это часто такое, как не лень-матушка навыворот. Даже хуже, может быть, чем лень. Какой-то постоянно действующий наркотик.

Прежде бы я посчитал подобные мысли кощунственными, но теперь спокойно думаю, что нас много таких рыщет по свету, озабоченных, суетливых, незаменимых, недоверчивых, имеющих на все готовое мнение. В минуты прозрения, бывает, мы все про себя понимаем и тогда искренне жалеем, что медицина до нас не добралась, пред нашим недугом бессильна и даже не имеет для него специального термина. Успокаивает, правда, давно закрепившаяся в мозгу мысль, что все же мир именно на нас держится, тружениках, на людях дела.

Галлюцинации начали посещать меня с того дня, когда я впервые повздорил с Катериной Авдеевной. В общем, дело было пустячное. Хозяйке давно не нравилось, что курю во флигельке — пожара опасалась, но замечаний из деликатности не делала. А тут наконец решилась сделать в завуалированной форме. Сказала: "Чего вы все дымите да дымите, Сергей Владимирович, почернели весь ажно! Шли бы на реку, там-то какое приволье!"

Я ответил грубо:

— А это уж мое дело, где мне быть, уважаемая хозяйка! За дом не бойтесь, не сожгу.

Раньше, до этого лета, я не умел отвечать так грубо, да еще доброму человеку, тем более ни с того ни с сего. Нервы, видно, совсем сдали. Как бы не хватил инфаркт или чего похуже. Катерина Авдеевна, кстати, мне не чужой человек — дальняя родственница по матери. Ее муж покойный, краснодеревщик, бывал у нас в гостях, наезжая по надобности в город. Он угорел от водки. Ни разу, насколько мне известно, не сумел он исполнить дел, за которыми приезжал в город, и уезжал, как и приезжал, пьяный и охрипший, только без копейки в кармане. На обратный билет занимал у матери и долг присылал исправно. Мне тогда к тридцати шло, а ему было лет пятьдесят — громадный неукротимый мужчина с трясущимся веком.

— Все ведь пропьешь, Данила! — пеняла ему матушка. — И ум пропьешь и совесть. Подумал бы — у тебя семья!

— Нету у меня семьи! — весело гремел краснодеревщик. — Нахлебников — куча, а из семьи никого нету. Семью я в первую голову пропил. Да ты не горюй, Настя. Все, как ты говоришь, пропить невозможно. Обязательно что-нибудь останется, чтобы дальше пропивать. Не кровь, так вьюшка.